:bang:Помнится, в соседнем доме со мной жила женщина. Собственно говоря, ничего особенного в ней не было. Таких, как она, на периферии, наверное, каждый второй, если не первый. Не совсем уж нищенствовала, но жила очень бедно. Не средний класс. Выпивала. Была толстой, с бородавкой на лице. Собственно говоря, я видел в своей жизни множество гораздо более толстых, бедных и уродливых, но никто не вызывал у меня таких чувств, как она. И дело тут далеко не в излишнем весе или бородавке -- думается мне, оно, дело это, было вообще не в этой женщине.

Она была отвратительна. Я всегда её сторонился, мне было неприятно смотреть на неё. Я даже ни разу не перемолвился с ней словом. По логике, в ней не было ничего, могущего вызвать у меня такие чувства, но, тем не менее, они были. Причём, как я мог заметить, только у меня: никто из общих знакомых о подобном не упоминал, даже когда я пытался повернуть разговор в это русло. Я не отрицаю, наоборот, я считаю, что она могла быть (и была) кому-то любимой сестрой, матерью, дочерью, бабушкой... Но мысль, что я мог бы иметь такую родственницу, вызывает у меня отвращение. Мне не нравится эта мысль. Она мне неприятна.

Когда я был в Беларуси, в самой что ни на есть глубинке, я испытал похожие чувства. Когда я шёл по улице, мне неприятно было смотреть в лица людей. Может быть, из-за того, что я знаю лучшую жизнь. Мне неприятно было смотреть на их холщовые, брезентовые куртки, как будто они только что вышли из советской тюряги, мне неприятно было смотреть на гниющие остовы автомобилей и разворованные, рассыпающиеся заводы, мне противно было находиться на их участках, в грязи и вони, исходящей от свиней в соседнем сарайчике, мне отвратительно было смотреть на их умывальники, на их посуду, эти эмалированные миски с почерневшими трещинами, в которых -- жирная грязь. Я страшился заглядывать в старые глаза, потому что знал, что там безысходность. Я не хотел заглядывать и в молодые, потому что опасался увидеть там враждебность (и небезосновательно!). Я не желал разговаривать с ними, потому что не привык врать. Я не хотел находиться в их домах, среди этой вопиющей бедноты и непременного десятка дежурных мух, кружащих в жаре вокруг совковой люстры. Я с трудом держал себя в руках, когда видел инвалида, толкающего перед собой железную скрипящую тачку -- он просто не мог без неё устоять на ногах. Мне хотелось плакать, когда я видел древние ситцевые занавески на их окнах, из которых вечерами шёл тусклый свет... когда я видел под сединами толстенные очки в огромной роговой оправе, когда я видел девочек, расставшихся с девственностью чуть ли не в десять лет...

Мне было отвратительно думать, что это -- точно такие же люди, как я, как моя мать, мои друзья. Это, блядь, не картинки голодающих крестьян с плакатов тридцатых годов -- это люди, живые люди. Они смеются, они плачут, они любят... они чувствуют боль так же, как ты и я, боль и физическую, и душевную. Могу поспорить, что они не хуже меня понимают несправедливость мира. Чёрт побери, мне отвратительно было думать, что на их месте могли бы быть моя возлюбленная, мой друг, да мало ли кто ещё!